— А вот и ты, — сказал он, медленно поднимаясь и вытирая о белоснежный носовой платок руки. Его губы растянулись в ненатуральной улыбке. — Как хорошо, что ты сам вышел. Стой, где стоишь, мальчик, не шевелись.
И он поставил ногу на первую ступеньку лестницы и сунул руку в карман пиджака. Я, как замороженный, неотрывно смотрел на него, и не мог шевельнуться. Лишь когда мужчина был уже на середине лестницы и начал поднимать вытянутую руку с пистолетом в ней, а внизу лестницы показались еще два шкафоподобных типа, я отмер и шарахнулся назад, в комнату.
— Стой! — повелительно крикнул незнакомец с пистолетом.
Я нырнул за дверь и защелкнул замок. И тут же понял, что загнал сам себя в ловушку. Кто бы ни были эти типы, они не станут церемониться с хлипкой преградой, которую легко выломать, посильнее надавив плечом.
Незнакомцы даже этим не стали утруждать себя. Подергав ручку, стрельнули несколько раз по замку. Я схватил первый попавшийся под руку тяжелый предмет и запустил им в окно прямо через штору. Посыпалось стекло. В тот самый момент, когда дверь дрогнула, готовая вот-вот открыться, я запрыгнул на подоконник и соскочил вниз со второго этажа.
На супермена я ни при каких обстоятельствах не тяну; только чудом я сумел приземлиться, ничего себе не повредив. Зато вмазался прямиком в еще одного плечистого парня, который скучал перед домом. Стоял себе человек на шухере, а тут я лечу. Думаю, он был здорово ошарашен, но быстро собрался, вскочил, и схватил меня за руку. Вот тут-то, наверное, я губу и рассадил, когда стал выкручиваться у него из пальцев. Держал он крепко, но я умудрился высвободиться, и рванул что было сил.
Так я еще никогда в жизни не бегал. Не знаю, была ли за мной погоня, но вслед мне стреляли, это точно. Тогда я все еще ни о чем не думал. Понимал только краем сознания, что меня хотят убить. Зачем? Этим вопросом я не задавался.
Где меня мотало вчера весь день и сегодня полдня, я так и не вспомнил. Пытался спрятаться, наверное; чуял седьмым чувством, что меня будут искать. Страха я не испытывал, только затмение какое-то нашло. А может, это защитный рефлекс такой сработал, я не знаю.
* * *
Кофе подействовал наподобие хорошей оплеухи. Все произошедшее за два дня обрушилось на меня снежным комом, и я как-то сразу осознал, что отца убили, и с прежней жизнью покончено. Кто сделал это, зачем, что искали вооруженные люди у нас в доме? Ответа не было, но пока он мне и не требовался. Мне бы для начала суметь справиться с простым фактом, что отца у меня больше нет. Я остался один.
Женщина-цветочница, наверное, не на шутку перепугалась, когда я вдруг сполз по решетке на землю и забился в рыданиях. Может быть, даже за припадочного меня приняла. Я же рыдал так, как никогда не рыдал в детстве. Казалось, что я или задохнусь, или захлебнусь слезами. В общем, постшоковая реакция — так, вроде бы, называется, — которая вылилась в самую настоящую истерику.
Длилась она недолго. Я и без того был вымотан до крайности во всех отношениях, так что на долгое слезоизлияние меня не хватило. Скоро рыдания перешли во всхлипывания, и я почувствовал, как кто-то пытается поднять меня с земли. Сквозь пелену слез я увидел все ту же цветочницу. Преодолев испуг, она обхватила меня за плечи и уговаривала, словно маленького, успокоиться. У меня не оставалось сил даже чтобы освободиться от ее рук, и пришлось встать. Вдохновленная успехом, женщина повела меня к маленькому раскладному стульчику, на котором до того сидела сама. Ее товарки смотрели на меня со смешанным выражением испуга и жалости, и я внезапно почувствовал что-то вроде злого раздражения: они еще будут меня жалеть! Злость помогла мне сбросить с плеч руки женщины, жестом я отказался сесть.
— Присядь, сынок! — не отступала цветочница. — На тебе лица нет.
Возможно, настойчивость доброй женщины сломила бы меня, в конце концов, и я перестал бы сопротивляться ее заботе. И, вполне возможно, принялся бы лить слезы у нее на плече. Тогда события могли бы повернуться совершенно по-другому. Но краем глаза я заметил вдруг черный лакированный бок длинного автомобиля, неспешно подплывающего к кладбищу. Не успев подумать, имеет этот лимузин отношение к произошедшему вчера или нет, я в один момент оказался по ту сторону кладбищенской ограды, и что было сил припустил по дорожке между могил.
Я не бывал никогда ни на одном кладбище. Мне показалось странным, что здесь так много деревьев, ведь это же не лес и не парк. Летом, должно быть, это место выглядело очень умиротворяюще, сейчас же деревья стояли, молчаливые и черные, застывшие в преддверии надвигающейся зимы. Они выглядели до странности голыми, и я подумал, что они не способны никого ни спрятать, ни укрыть.
Через какое-то время я решил, что никто за мной не гонится, никто не выкрикивает мое имя и не стреляет вслед. Тогда я сбавил скорость и еще через минуту перешел на шаг, выравнивая дыхание.
Я забежал довольно далеко вглубь; ограды уже не стало видно. Со всех сторон меня окружали деревья и каменные надгробия, перемежающиеся с маленькими мавзолеями и склепами. Я замедлил шаг, приглядываясь к надписям и неподвижным фигурам, возвышавшимся над могилами. Было что-то завораживающее в их молчаливом бдении, и тишина была такая, что собственные шаги эхом отдавались в ушах. Даже ветер стих, не смея нарушать покой мертвых. В голове понемногу прояснялось. Сначала отупение, потом истерика; теперь ко мне возвращалась способность мыслить разумно. Вместе с тем пришла и свербящая головная боль. Ничего удивительного: столько эмоций, броски от безразличия к отчаянию, любая, даже самая крепкая голова разболится. Хорошо было бы присесть где-нибудь и чуток подумать; я огляделся в поисках подходящего укрытия.
По правую сторону склонилась в скорбном раздумье маленькая фигурка девушки из темного шершавого камня; каменная рука опиралась на каменный постамент, из полуразжатых пальцев выглядывали каменные цветы. Скромное, но изящное надгробие. Я подошел поближе. Ничего лишнего, всего два слова, выбитые на постаменте: "Милой Денизе". Милой. Наверное, от мужа или друга.
За этим надгробием укрытия искать не стоило; я посмотрел налево.
Н-да. Вот это, пожалуй, то, что нужно. Я задрал голову и принялся рассматривать скульптуру: огромная, в два, а то и поболее, человеческих роста, пугающая фигура ангела с бессильно опущенными крылами. Высечен он был небрежно, даже грубо, но за грубостью скрывался особый умысел и немалое искусство скульптора. Скорбно склоненная голова, слезы на щеках, в руке — меч. Странная фигура, но мне было не до размышлений о связи оружия и скорби. Меня больше заинтересовала надгробная плита, такая огромная, что могла бы послужить пиршественным столом средних размеров. Если устроиться за ней, с дорожки меня никто не увидит.
